Подрастающее поколение любит удивлять талантами родных. И така синергия, така синергия от этого встречного движения, будто в Большом андронном коллайдере от столкновений элементарных частиц рождаются и являются миру новые мюоны Пушкина, бозоны Достоевского или альфа-излучения скромного русского графомана Алексея Гагача.
Рос я в творческой среде. Папа с мамой писали друг другу проникновенные стихи, прочитав которые и Цветаева, и Пастернак с Акуджавой подняли бы за авторов бокал вина – во здравие и за творческие успехи. Дедушка – заслуженный учитель, герой труда, статья в энциклопедии, бабушка – тоже заслуженная, но в республиканском масштабе. Что оставалось делать мне, ничем не примечательному ученику первого класса, на каникулах летом у любимых стариков, к которым приезжали иностранные делегации, благодарные ученики и руководство республики, чтобы получить дельный совет или мудрое стариковское благословение Разумеется, заслуживать. И я заслужил.
Глядя на многочисленные иконы и слушая ежедневные молитвы бабушки, я написал с десяток стишков наподобие: «Живи, Иисус, не умирай. Но вот настал твой смертный час, и вот уходишь ты от нас».
Бабушка, охая от восторга, переписала мои ангельские стишки своим красивым почерком, подшила в небольшую книжку, украсила рисунками. Следующим шагом был ультиматум коммунисту деду.
– Крестить нужно Алешу!
Дед фыркнул, но спорить не стал. Об упрямстве бабушки ходили легенды. Он и мне показывал фокусы с бабушкой, обладающей чётко выстроенным видением этого мира, фокусы, которые несомненно заинтересовали бы психологов или клинических психиатров: хихикая, коварный дед менял ракурс салфетки, что лежала под вазой на телевизоре, с ромбика на квадрат относительно плоскости кинескопа. Садился со мной на диван, толкал плечом. В комнату вплывала бабушка и, проходя мимо телевизора, меняла положение салфетки на исходное. Дед хлопал себя по коленям и беззвучно смеялся. Да, спорить с бабушкой было бесполезно.
Сказано – сделано. Покрестили. Дали ложку церковного вина, хлебушек. Красиво всё и торжественно. Правда, я обозвал попа фашистом. Он и был весь чёрный, страшный и с крестом на колпаке, как настоящий фашист. Поп не обиделся и весело рассказал мне о себе и о Боге, и о том, почему он такой чёрный и страшный.
Моей крёстной назначили двоюродную сестру, которая была на три года старше. После крещения, кидая с балкона сосновые шишки в других детей, мы спорили насколько это грешно.
Через несколько часов я вышел во двор, отхватил трындюлей от обкиданных мною детей и возгневался на Господа Бога своего.
«Ах так ты меня бережёшь Дите своё божие»
Дома, сияя свежим синячищем на благообразном челе, я сговнякал с десяток стишков про бомжей, свиней, алкашей, густо разбавив вирши народным фольклором, нечаянно залетавшим в мои уши на протяжении всей недолгой жизни.
Результат лёг перед бабушкой в виде криво исписанных детским почерком листов.
«Это не водка, это моча и нассал в эту водку именно я,» – внимательно дочитала бабушка последние строки, положила бумажки на стол и ничего не сказала. Ведь это была очень воспитанная бабушка.
А с поэзией я завязал. Совсем.
Алексей Гагач