Истории из жизни реальных людей
Вот жил на свете мальчик. Дурак дураком, как все. А потом — хоп! — и открыл для себя, ну, скажем, Пикассо. Воткнул одну из его картин на аватарку. Прочел пару книг. Стаскался в Генштаб. И он такой думает — я присвоил Пикассо, всему пиздец! То есть, со мной произошло исключительное событие. Из этого события не может ничего не вытекать. Я узнал тайну, я причастился. Бородатые мужчины в очках будут жать мне руку. Женщины в чулках станут искать моей ласки. А всем похуй — не ищут, не жмут. У каждого свой Пикассо. И Гоголь свой. И Джармуш. И Брейгель. И любая впечатляющая тварь. Мальчик в шоке. Ходит, пристает к людям. А вот Пикассо, говорит, девушки Авиньонские вот, кубизм. А ему отвечают — кубизм-шмабизм, пошел ты нахуй со своим Пикассо.
И каждый пытается втюхать свое. Любимое. Исподнее. Потому что этого «каждого» с его любимым и исподним тоже шлют нахуй, а так хочется адептов и хоть бы влажные руки мальчика, раз не получается снискать рук бородатых и в очках. А сами бородатые и в очках приходят домой, где жены-младшие научные сотрудницы варят борщи, и говорят им — а вот Бодрийяр, а вот Эко, а вот Бэнкси… И курят в форточки. И пробуют сметану ножами. А жены слушают, куда им деваться от цепких бородачей А бородачи знают, что кроме жен, если на улице, например, или в кругу коллег, то сразу нахуй пошлют, поэтому и женаты. А мальчик из начала истории не женат. Он юн и не понимает пока этой великой прелести. Он продолжает лепетать про Пикассо. А потом про Кафку. Или, не дай бог, про Иосифа Бродского.
А в двадцать три мальчик вдруг — хуяк! — и читает Сартра. Я всё понял, говорит он себе шепотом в темной комнате, и тут его уже не остановить. Пять лет будет он плеваться словом «экзистенциализм» в лица прохожих. Прохожие будут утираться, слать его нахуй и жить дальше. А мальчик не будет. Мальчик будет только плеваться и мечтать о Симоне Бовуар, благо, в глаза он ее не видел. То есть, даже на старых фотографиях. Спустя пять лет пьянства и поиска экзистенции в кишках, мальчик, наконец, встретит толковую бабу. Будет она с арбузными щеками, грудью четвертого размера, ухватистой и с горячей жопой.
Мальчик станет мужем. Научится не кончать до пятнадцати минут к ряду. Воткнет на рынке пару палаток с женскими сумками. Видимо, вместо аватарки. Полюбит шашлык, море и другие простые радости. Отрастит брюшко. По вечерам — книжки Ли Чайлда и фильмы Тарантино. В субботу — банька. Три раза в неделю — супружеская ебля. Честь по чести. Детишки, детсад, хатка в ипотеку, магазин «Икея», автомобиль. И вот однажды, лет через десять, где-нибудь в Абхазии, к нему подойдет двадцатилетний пацан и скажет — а вот Пикассо… А наш бывший мальчик посмотрит на него, повертит во рту «пошел нахуй», да так и не скажет. А скажет ласково — иди отсюда, голубчик, солнце заслоняешь. Потому что всё было не зря. И Пикассо и остальные идолки. Потому что когда повертел во рту «пошел нахуй», да так и не сказал… Это ведь и есть культура.
Павел Селухов