Истории из жизни реальных людей
Никогда ни одной из своих женщин не рассказывал про Любу. Так уж вышло, что про всех растрепал. О Любе всегда молчал.
Что за имя такое дурацкое Кто в здравом уме так будет называть человека
Когда она представилась, думал, шутит. Но нет. Люба, Любовь, как в песне, что крутилась из кассетного ларька, где мы рядом стояли. «Там вы эту девочку…»
Не понимаю, что в ней было такого привлекательного: большой нос и маленькая грудь. Но мужиков притягивала, будто в её животе работал маленький, но мощный ферромагнитный сердечник.
Мне кажется, я повёлся на её улыбку. Стоял, смотрел, как она пытается собрать рассыпавшиеся бусинки с порванного ожерелья. Она сидела на карточках, неуклюже подковыривала шарики с грязного асфальта и смеялась. Смеялась, будто специально затеяла эту игру.
Я смотрел на её смех и не мог оторвать глаз.
А потом подошёл и сказал, чтобы она прекращала, что я куплю ей новые бусы.
Окинула меня взглядом с ботинок до головы и засмеялась ещё громче. Люди про таких обычно думают, сумасшедшая. А у меня сердце от этого смеха заколотилось.
Понятное дело, ничего я купить не мог, и весь мой видок об этом говорил.
Но Люба взяла меня.
Мы вместе собрали все бусинки, какие было можно, какие не закатились в дыры, или под ларьки, а потом она швырнула всё в канал Грибоедова.
Мы прожили вместе пол года. Пять месяцев и двенадцать дней.. Мне было восемнадцать, она на десять лет старше. Она была старше на половину моей жизни. Но я то чувствовал себя взрослым мужиком, особенно после секса. Особенно после того, как Люба чуть не порвала мне ухо. И это чувство закипало в горле и разливалось до самых кончиков пальцев. Правда, обходилась со мной, как с мальчиком. Впрочем, она со всеми так, даже с мужиками на двадцать лет старше. Я это видел.
Она учила меня всяким вещам. Например, заново пить водку. В пятнадцать лет я страшно отравился, и с тех пор организм наотрез отказывался принимать крепкий алкоголь. Я хлопал стопку, а всё через мгновение вырывалось назад.
Люба заставила меня зажать рот, и даже приложила свою тёплую ладонь к мои губам. Но водка брызнула из носа, больно обожгла слизистую и вызвала обильное слёзовыделение.
— Не плачь, малыш, — смеялась Люба, — у нас ещё много водки.
Учила по звёздам определять будущее. Мы опоздали на мост. Дурацкий страшный мост Александра Невского задрал свою дорогу. И мы остались мёрзнуть на набережной. Бурое сентябрьское небо, будто набухло ржавой дождевой водой, которая всё не могла пролиться. Но всё же, несколько звёзд тускло пробивались сквозь его пелену. И Люба мне сказала:
— Ты дева, да Видишь Смотри туда. – и она вскинула руку со своим оранжевыми ногтями. – Марс в Овне!
— В Овне, — повторил я.
— Через двадцать лет у тебя будет трое детей и алкоголик.
— Что алкоголик – спрашиваю.
— Ты будешь алкоголик.
Люба звонко засмеялась и последний Марс спрятался в облачном нарыве.
Я в те времена почти не пил. Разве что бутылку пива с однокурсниками раз в неделю. Или с Любой вино…
С Любой я был готов пить каждый день. Но она нечасто меня пускала к себе.
Я бывало, целый день названивал ей. Бил телефон, потом собирал его. Потом ехал без звонка. Она не открывала. Её постоянно не было. А если и открывала, то смотрела на меня весело и спрашивала:
— Ну что ты хочешь
А я стоял на пороге, как дурак, и даже наушники плеера не снимал. В моих ушах билась музыка. А я ничего не слышал. Смотрел на неё.
— Что слушаешь – сорвала с меня наушники. Приложила к уху.
— Алиса Фууууу.
— Это не «фу», — отвечаю хмуро.
— Жар шуга, жар-бог-шуга, — передразнила Люба. – Я тебе нормальную музыку подарю.
И вручила мне кассету «Балаган Лимитед».
— Ну, что ты ещё хочешь – Она улыбалась и качала головой, что я дурачок и со мной всё ясно. – Сексу что ли
Я молчал.
— Ладно, — протягивала она и трепала меня за ухо, — пошли на кухню, сожрём что-нибудь. А потом и секс.
Когда я встречал её с другими мужчинами, она прикидывалась, будто не знает меня. А другой такой раз, я не выдержал, подошёл и стал что-то нести, что я потерял ключи, и что бы она позже восьми не приходила. Она, молча выслушала, развернулась, повернула своего мужичка за руку и они пошли в другую сторону.
Она жила на Большевиков. Я ездил на дряхлом двойном Икарусе от кольца до кольца. Через весь огромный район. Автобус почти час тащился вдоль хрущёвок, пустырей, перелизал через глыбу Володарского, трещал и пускал чёрный дым по всему Искровскому с его серыми панельными высотками, правобережными рынками и дырами в асфальте и времени. А я смотрел в окно, как озябший октябрь мутирует в утопленника ноябрь, и кончается на улице Коллонтай ледяным декабрём с мёртвыми глазами горбатых шестнадцатиэтажек.
На стене комнаты Любы висел огромный портрет Брежнева (наверное, это когда-то был транспарант для парада) и я себе говорил, что «еду к Брежневу».
Как-то ночью я проснулся и не нашёл рядом Любу. Она уже пятый день не гнала меня. И я уже привык, и мне стало казаться.
Поднялся, пошёл искать.
Люба стояла на тёмной кухне у окна. Она курила. И вместе с красной точкой сигареты за окном мерцали огни новогоднего города. Замызганного, утомлённого праздниками, похмельного, оборжавшегося Оливье, глухого ко всему от бесчисленных взрывов петард.
Из кухонного окна Любы виднелся курган, усыпанный мусором: бутылками, серпантином, картонными гильзами петард. Зимой это детская горка. А летом просто чёрная, поросшая плешивой травой, насыпь. Говорят, радиоактивное захоронение.
На горизонте дома с редкими точками окон и вечно бурое, отливающее ржавчиной, измазанное отражением городского света, зимнее небо.
На Любе была только футбола с надписью «Ширер 9». Она наклонилась и упёрлась локтями в подоконник.
Я много лет после засыпал с видением этой сцены. Или не засыпал. Не мог уснуть. Ворочался и скрипел зубами.
Она меня спрашивала:
— Влюбился что ли, дурачок Втрескался по самые уши – и снова трепала меня за ухо. Что за поганая привычка
— Сама ты влюбилась!
А ещё курить в туалете, что там невозможно дышать, или спать под дикий «транс» из колонок.
Как-то раз мне дал пизды её мужик. Настоящий мужик. Не то что я. На 80-й Бочке, с золотым крестом на дутой груди, крепкий, сильный, с наждачной щетиной и звериным взглядом. У меня даже усы не росли, так, пушок на шее.
Люба, конечно, кричала. А потом, когда он закончил, наклонилась ко мне, провела холодной ладонью по моему горящему лицу, вздохнула с сожалением, будто я не оправдал никаких её надежд, и ушла. Мужик её увёл. Настоящий. А меня она предупреждала, что я не настоящий. Плохо быть ненастоящим. И всё же я верил, за мной Марс, а за этим накаченным мудаком ничего. Деньги ещё. Но что это такое Бумажки. А тут целый Марс…
И он звенел в моей голове, ему поддакивал Икарус, дребезжа старыми венгерскими костями, поворачивая с Искровского на Тельмана. Я всё пытался отскрести лёд со стекла, что бы посмотреть на проституток. Одна стояла за остановкой, в тоненькой курточке и короткой юбке, тощая и бледная, как застарелая льдинка. Резиновая гармошка автобусной сцепки скрипит и шипит через дырки, как рваный баян. А я слушаю звон Марса в голове и прикладываю обгоревшее лицо к ледяному стеклу.
Какое же чувство вдохновения и собственной значимости накатило на меня тогда, и не только тогда, в такие моменты. Так с лошками и случается. Они сочиняют себе, будто настоящая победа за ними, потому что правда и добро на их стороне. Как же это теперь смешно звучит. Тебе дали пизды, а ты считаешь себя лучшим, высоким, или как там они о себе думают
Однажды она встретила меня после учёбы. Я выхожу из института, весело расшаркивая февральскую грязь. О чём-то смеюсь с одногруппниками. Шагаю за ворота, а там машина стоит, на стороне Мойки, красная иномарка. Открывается задняя дверь. Оттуда выходит Люба в длинной дорогой шубе. Никогда не видел на ней шубы. И под удивлённые взгляды однокурсников, завлекает меня в машину.
Люба выпила, но от неё пахло чем-то ужасно вкусным. Она целовала меня, а я сидел, как замороженный и не мог понять, как пустой, тыквенный Икарус превратился в красный Мерседес, наполненный ею…
Как-то вечером мы сидели дома, я смотрел хоккей, Люба читала книжку. Такой тихий семейный эфир, наполненный новокаином. Людей у которых нет семей, людей, которые не семья. Но мне снова что-то казалось. Я нарочито вскрикивал, когда Яшин прорывался к воротам соперника, но при этом каждый раз косился на Любу. Она сидела в кресле, поджав ноги. И мне казалось, её глаза сверкают.
А потом она неожиданно сказала:
— Как всё глупо. Жизнь проходит стороной.
Я даже звук выключил.
— У тебя И стороной
— Жизнь очень короткая.
— И хорошо, — говорю бодро, — поживём и умрём. Главное, не тлеть, как дерьмо.
— Будто ты что-то понимаешь в огне. – Люба швырнула книжку, встала и пошла на кухню, курить. Я остался смотреть хоккей. Наши, как всегда проиграли.
Когда она спала, и я гладил её голову, волосы, плечи, я чувствовал себя настоящим, взрослым, мужественным, хранителем женщины и времени. И в такие моменты я будто увеличивался в размерах, становился огромным, гигантом, которому не хватает места в квартире, доме, городе, которому мала вселенная.
Весной всё кончилось. Люба предупреждала меня. А я только прикидывался, что смогу всё исправить. Но что исправлять Пространственно-временной континуум Вырезать нам сердце и мозг и поменять местами Нет, всё это чепуха. Я даже тогда это понимал.
Но хотел ли я это принимать Конечно, нет. Я верещал, как слюнявый младенец, у которого отняли конфету.
В последнюю встречу Люба наговорила мне столько слов, что этого хватило, чтоб свить из них жгут и перетянуть мне глотку. Неделю я кипел и боролся с самим собой. Потом не выдержал, даже купил цветов, и поехал к ней.
У меня были ключи, я зашёл, как вор. Но у меня же были цветы и порыв! Как вор с цветами.
Они спали на растерзанной кровати. Голые. Она свернулась калачиком, уткнувшись носом в его мощную грудь. Он нежно прижимал её к себе. Она улыбалась во сне.
Кто в этом случае мудак Девушка, которая говорит тебе прямо «уходи», или её мужчина, которого она выбрала Или этот мальчонка, который, ворвался в чужую квартиру, возомнил себя Марсом, проклял всех и назвал блядями Ответ очевиден. Но только теперь.
В конце весны меня охомутала одна предприимчивая дамочка, что перекрыло воспоминания о Любе. Потом ещё были истории. Потом армия.
В середине двухтысячных, когда появились социальные сети, я пытался найти Любу. Так, из любопытства. Поговорить, узнать, как сложилась её жизнь. Ничего не вышло. В сетях не было и следа.
А недавно я встретил нашего общего знакомого на концерте кавер-группы Дорз. Он так и не узнал меня, а вот Любу вспомнил. Он сказал, что она умерла в 2000-м. Он это хорошо запомнил, потому что у него тогда же дочка родилась. Будто мне есть дело до его выродков. Он ещё что-то говорил, а я не слушал.
Группа долбила «Соул китчен» куцо и зло. А я вспомнил, как Любе нравилась эта песня. И как она шевелила губами под это «стил уан плейс ту гоу». Всё ещё есть одно местечко. На кухне твоей души.
И я, конечно, очень хорошо помню 2000-й. Год, когда мы были вместе.
Зур Звездочёт