Этот текст может быть психологически тяжелым.

 

Этот текст может быть психологически тяжелым. Самое страшное, пожалуй, это когда ты не можешь объяснить, что происходит. Ты четко и ясно видишь, считываешь, понимаешь, но внутри себя. Объяснить

Самое страшное, пожалуй, это когда ты не можешь объяснить, что происходит. Ты четко и ясно видишь, считываешь, понимаешь, но внутри себя. Объяснить это кому-то невозможно. Как собака – шевелишь бровями и немножко носом, но не потому что слов не подобрать, а потому, что облаченное в слова все это сразу обесценивается, теряет остроту и больше похоже на нервный бред.

Он что, тебя бьет Не бьет. Изменяет Нет, но глаза его пусты. Он не обращает на тебя внимания Обращает слишком много внимания. Не заботится Заботится, но это гиперконтроль. Он знает каждый мой день, каждый мой шаг, какие на мне трусы сегодня. Я должна рассказывать все, иначе зачем мы вместе.
И ты будешь рассказывать все, потому что тебя очень долго к этому приучали, это такая близость – жутко громко и запредельно близко.

В начале отношений я активно сопротивлялась. Вышвыривала его из своей жизни. Но он возвращался раз за разом, потому что во мне уже плюхался медленнодействующий яд, надо было только подождать, когда этот яд меня разъест до мягких костей. Конечно, все это было очень романтично, и мы снова вместе, и солнце и музыка, и вся жизнь впереди, и дыхание в дыхание. Мы могли заканчивать фразы друг друга или вместе неожиданно начать говорить об одном и том же. Синхронизация – приятная штука, она дает иллюзию родной души рядом. Рассинхрон, происходящий за этим, ужасен и резок. Вчера спали запутавшись друг в друге, как лианы, а сегодня человек не просто не с тобой, он раздраженно и снисходительно с тобой или его вообще нет, а в блоге он пишет, что в нем надулся пузырь одиночества. Объяснить, что не так, он не может и ты сама все это придумала – пустые глаза, скупую речь, усталые вздохи. Просто у тебя, детка, богатое воображение и расстроенные нервы.
Это называется газлайтинг. Тебе раз за разом скрупулезно и дозированно объясняют, что все не так, черное – это белое, а с тобой что-то не в порядке, и я волнуюсь за тебя. В какой-то момент ты начинаешь сомневаться в себе.

И проще всего сказать – да, я, похоже, ебнутая, напридумывала себе чего-то, пойдем в кино и есть мороженое. Он хочет в кино сейчас, а ты хочешь сначала гулять. Он всегда сделает так, как хочешь ты, для того, чтобы потом упрекнуть и сетовать на испорченный день. Арбат и рождественские ярмарки, и яблоко в красной карамели, очень вкусное, если разгрызть сахарную корку, кинотеатр «Октябрь» — а вот и кино. В кинотеатре «Октябрь» дорогие билеты, но он купит их, разумеется, купит, подойдет и скажет: «Я тебя уже просто ненавижу». И ты стоишь с этим ебучим красным яблоком на палке, и поднимаешь глаза, и видишь, что это не шутка. Совсем не шутка. Твое лицо становится белым, а глаза огромными, это его бесит. «Что ты вытаращила свои глаза, они сейчас уже лопнут, не надо мне тут молчаливых упреков!» В кино ты будешь смотреть в одну точку, потом уедешь, а потом он будет звонить и говорить, что перед смертью будет видеть эти твои глаза обиженного ребенка, и что он негодяй.
Это называется абьюз. Психологическое насилие. Вариантов много, есть совсем страшные. Жертве абьюза некому пожаловаться, некому рассказать, некуда спрятаться – все это не на физическом уровне, а значит понарошку. Изначально жертвы вовсе не виктимны и не жаждут насилия никакого, не все это точно, но почти все из них должны обладать одним ценным качеством. Искренностью. Открытым и искренним отношением к жизни, к любви. Как правило, коммуникабельные эмпаты. Яркие искренние люди с творческой жилкой – вообще праздник и пиршество, потому что будут искренне любить и очень быстро сами себя сведут с ума, вступая в противоречие с внутренним ощущением чудовищной пустоты в человеке.

Мне говорили многие, что я совсем уже, и что никто меня никогда не будет так любить, как этот человек – он же трясется, когда тебя видит. Да. И слюна с клыков капает, голоден потому что. Но сейчас я накормлю его своей любовью, своим абсолютным принятием, нарисую ему яркую картину его самого. Ему нравится смотреть на себя моими глазами – возьми мои глаза, дорогой, мне не жалко. Возьми мое все и еще немного. Объясни мне, что без тебя мой мир перестанет существовать, потому что не будет этой болезненной нежности, этой пульсирующей сладкой боли внизу живота. Ты только не оставляй меня никогда. И я тебя не оставлю.

 

Когда я легла в больницу с нервным расстройством, все знали почему. Депрессия, слабенькая психика, наша наташа натура страстная, болезненное восприятие действительности и прочая хуйня. Но никто не знал для чего я ложусь в больницу. Даже тот, кто знал все. Вернее, я научила его так думать. Я стала создавать вторую свою реальность, в которой он мог плюхаться, пускать пузыри и делать что угодно. Это была тонкая работа, клиент чувствовал верхней чуйкой, и сразу просекал малейшую фальшивую ноту. Но и в этом я оказалась постарше и покруче, и, наверное, мне просто надо было, чтобы меня и всю мою прошлую жизнь кто-то сломал. Самой мне было слишком страшно.

В больницу ко мне приезжал только он, часто звонил, узнавал подробности, читал мои записки из желтого дома, хвалил, говорил, что будет знаменит тем, что близко знал меня. На выходные он меня забирал к себе, обволакивал заботой и все очень трогательно и аккуратно, с больным же человеком имеешь дело.
Больной человек внимательно наблюдал. Но не просто наблюдал бессильно, как в последние несколько лет, а копил силы. Как мог. На капельницах, таблетках, отвлекаясь, стирая штаны старухам в отделении, фотографируя, и, да, я впервые за много лет писала, находясь в депрессивном эпизоде. До этого я не могла ни писать, ни говорить, умирала совсем. Я устала умирать, заебалась просто.

Очень красиво было, когда он приехал и ходил по территории, и ждал меня,потом привез домой. Потом сюсю, и парк, и белки, а вечером он вдруг начинает мне рассказывать какая я бесцельная, нелепая, непригодная к жизни, чудовищно упрямая и зашоренная. Что я не иду никуда. Не делаю ничего. Что жизнь моя – бессмысленна и ничтожна. И все вдруг стало на эмоциях, на психах, и сразу все забыли, что я еще на лечении, а я обиделась не за себя, а за свою жизнь. Разоралась, разревелась и выбежала на балкон. Тряслась там, плакала и курила. Потом вернулась, а он ест и спокойно так говорит: «Я думал, ты сбросишься».

И я могла бы как обычно уйти ночью, шарахнув дверью, сидеть потом на станции среди бомжей, потому что последняя электричка, кажется, уехала, открыть его страницу и прочитать сразу все о сегодняшнем вечере, он уже написал, он же писатель, читать и плакать, потому что бесконечно смотришь на одно предложение – я наконец понял что не люблю больше, и, кажется, никогда ее не любил. Но я не ушла. Я устала не только умирать, но и уходить. Я ненавижу сказку про лягушку в кувшине. Я уехала днем, спокойно и вежливо, и отвечала на его звонки, но забрать себя из больницы не позволила, приехала одна, отказалась ехать с ним в Турцию и попросила у вас, своих френдов, денег на Крым. Вы мне собрали, и я уехала впервые в жизни куда-то одна. Потом еще были какие-то его звонки, но я уже пожила в доме на скале одна – с котами, морем и штормами. И мне уже было не страшно.

Люли Куница

Источник

 

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *