Истории из жизни реальных людей
Писала я в юности стихи. А кто не писал У меня даже тетрадка была специальная, куда я их записывала. С такой лавандовой ледериновой обложкой, тисненная «под змею». Красивая тетрадка. Любила я свои стихи страшно. Ну и гордилась ими, естественно.
Был в моей жизни друг, сильно взрослый. Настолько взрослый, что я его всегда звала по имени-отчеству и на «вы». Думаю, нравилась я ему очень. Но его моральные принципы и моя наивность вкупе с доверчивостью не дали случиться… Ну, в общем, дружили мы с ним, как ни странно. Он открыл для меня джаз, Эллу Фицджеральд, «Сестру Керри», Ахматову и Пастернака. Я слушала с ним вечерами старые пластинки и листала редкие книги. В своей вязаной кофте и очках он мне тогда казался самым умным человеком на земле и, наверное, я даже была в него немного влюблена. Как в учителя.
Мы проводили прекрасные тихие вечера. В его квартире, полной книг, альбомов и виниловых пластинок. Он сидел в своем кресле-качалке (представляете, у него оно было!), я лежала на полу с книжкой или, укутавшись в старый плед, сворачивалась калачиком на скрипучей тахте и слушала его бесконечные лекции об истории, поэзии, философии. Иногда просто молча слушали пластинки. Время от времени он читал мне стихи в таком, знаете, заунывном ритме, как обычно поэты читают. Казалось, что мы с ним женаты тысячу лет, такими уютными и прекрасными были эти вечера. Это сейчас, сильно повзрослев, я понимаю, что он меня просто приручал.
Я долго не могла решиться показать ему свои стихи. Даже словом не обмолвилась, что пишу. Но однажды таки решилась. Купила пирожных к чаю, напросилась в гости. Весь вечер сидела, как на иголках, меня тошнило от волнения. Прощаясь на пороге, я потными ладошками достала из сумки свою тетрадь и, заикаясь, попросила почитать мои стихи. И быстро сбежала домой.
Несколько дней я не находила себе места, меня бросало то в жар, то в холод. И вот я снова с пирожными (которые я, кстати, всегда съедала сама, а он смеялся, глядя, как я их уплетаю) стою перед дверью и не могу решиться позвонить.
Вхожу в квартиру, он заваривает чай. Как сейчас помню этот желтый круг света от абажура над столом. Охрипшим от волнения голосом спрашиваю, было ли время почитать мои стихи. Он отдает мою тетрадку и самым мягким своим голосом, чтобы не спугнуть, пряча улыбку в усы, говорит:
— Они такие… наивные. Это такое графоманство. Эммм… Послушай, я вот тут нашел для тебя…
И начинает читать мне что-то, не помню, наверное, из Ахматовой. У меня вспыхнули щеки от стыда, в ушах зашумело, я начала неловко и суетливо собираться домой. Я снова сбежала. И больше никогда не приходила в этот дом. Да и стихов больше не писала после этого. Как отрезало.
А позавчера я нашла свои стихи. Читала их и улыбалась. Вы себе даже не представляете, насколько они смешны! Это не просто графомания, это хуже! Честно говоря, сейчас я бы их никому не показала. Мой старый друг еще пощадил мое самолюбие, назвав их наивными. Просто тогда, четверть века назад, я не смогла оценить его деликатность.
Мне так захотелось поблагодарить его за то, как бережно он старался обойтись со мной. За то, что научил меня любить музыку и поэзию. За все, чему научил меня, пока я не сбежала. И за пирожные, которые до последней капли крема доставались мне. За то, что разрешал мне курить у себя на кухне, хотя сам давно уже бросил. За желтый круг от абажура на столе и шуршание винила в проигрывателе… Я придумала целую речь.
Но знаете, я опоздала. На несколько лет опоздала со своим панегириком. Нет, я не вчера об этом узнала. Позавчера, читая свои детские стихи, я поняла, как нежно он меня любил и оберегал от разочарований и самого себя. Мне понадобилась всего четверть века, чтобы это понять…
Ира Курман