Замена

Известковая побелка еще не высохла и мутнела на стене серыми разводами. Положили только вчера, и самое время сейчас накладывать краску, пока майский теплый воздух не высушил стены до мелкой опадающей крошки.

Даниил провел рукой по шершавой стене, запоминая бугры ракушечника под слоем побелки и примечая, как лягут линии будущего рисунка. Портил все тонкий, едва уловимый набросок углем. Глаза, лицо, голова… Его и не видно, а без покраски, почитай, что и нет ничего, а все одно – неправильно это.

— Хороша церква вышла, а, Даниил – усмехнулся настоятель, закрывая глаза от бьющего через открытые настежь двери света. – Как яичко белая, душа радуется!

Даниил не ответил, развязал заплечный мешок и достал сверток с кистями. Потом начал придирчиво выбирать. Эта, из свиной щетины, не пойдет здесь. Поцарапает все, и мазать будет. Взять, что ли, из конского волоса Широка, лицо-то рисовать не сподручно, а вот закрашивать пойдет.

— А ты никак серчаешь, мастер Ну, положили угольком наметки, тебе же легче, — заглядывая в лицо Даниилу, сказал настоятель. — Красками ведь кроме тебя никто и не сможет, здесь ты первостатейный мастер.

— Иван, что вошкаешся Неси краски и воду, разводить будем! — крикнул Даниил, а потом добавил в сторону, но обращаясь к настоятелю. – Уговор был, что я от начала и до конца все делаю. А сейчас что Лик-то уже заготовлен вполовину!

— Не годный, разве, рисунок вышел — покачал головой настоятель. – Рисуй, мастер, как уговаривались.

Первыми клали светлые краски, чтобы легкость и глубину сделать. Даниил доверял это Ивану, под присмотром, ясное дело. Тот учеником уже третий год ходил, навострился. А темные, из киновари и охры, сам наносил. Чуть передавишь кисточкой, или рука дрогнет, мазня так и останется пятном как просохнет.

— Ты мешай лучше, голубец тяжелый, на дно оседает, — наставлял Даниил, смотря, как Иван пыхтит и тянется под свод с большой кистью. – А твердь небесная должна едва синеть, чтобы Лик собой не затмевать.

— Да чего там, нехитрая наука, малюй себе, — отвечал Иван. – Чертей злыми, Ангелов добрыми, ну а грешники корчатся и в огне горят.

— Замах широкий не делай. Вона, подтек побоку пустил. Мал еще за чертей браться!

После второго слоя, уже с охрой и суриком, начал проступать Лик Господень. Даже еще без окончательной закраски, получалось хорошо, хотя и не канонично, как греки учили. Бездонные глаза смотрели прямо в душу, но без угрозы, как вроде как с печалью. И улыбка на устах, полная радости и счастья небесного. Сразу тепло и успокоительно становилось внутри. И какое-то понимание подымалось, что все в мире этом прекрасно, все есть красота.

Даниил смотрел на еще не высохшие краски и впервые робел после труда своего. Вроде и он это сделал, но ведь не его же рука тем угольком водила. Мастер тот посильнее, и не в руке тут дело. Уж лет тридцать рисовал он и ангелов, и святое писание, и росписи у князей зверьми диковинными, а все пустота перед этим угольком выходило.

Вошел настоятель, остановился перед расписанной стеной и перекрестился.

— Благодать сходит, прям душа поет…

— Кто углем рисовал-то, а – спросил Даниил, вытирая руки ветошью.

— А тебе не все равно Инок у нас тут есть чудный.

— Покажи, — не отставал Даниил. – Посмотреть хочу.

Настоятель покачал головой и начал придирчиво осматривать роспись, заглядывая то снизу, то с боков, и даже принюхиваясь к краске. Потом еще раз перекрестился и вышел из храма.

***

По стене скользнул мертвый свет от фар, взвизгнули тормоза, и торопливо захлопали двери машины. Кто-то зашелся кашлем и начал основательно отхаркиваться, громко и смачно сплевывая. Другие гости тихо перешептывались и хрустели гранитной крошкой на парковке перед домом.

Владимир спросонья кинулся к портупее с кобурой, но запутался, схватил в углу пахнущий смазкой тяжелый дробовик, и выскочил на крыльцо босиком. Ноги сразу обожгло холодом, накануне вечером ударили первые осенние заморозки.

В глаза ударил резкий свет, но он не стал жмуриться или просить выключить фары, чтобы не выглядеть жалким. Положил на сгиб локтя дробовик и помотал головой, сгоняя остатки сна. Что делать дальше, он не знал. И те, что приехали, тоже молчали.

Дверь мягко толкнула в спину и рядом протиснулся профессор, закутанный в мятый коричневый плед.

— По какому, собственно, праву, вы позволяете себе врываться – начал взвинчивать себя профессор, смешно вскидывая голову, словно лошадь. – Это частная собственность, и я требую…

— Народная дружина, дедуля. Дезинфекция, на основе постановления городского совета, — невнятно произнесла одна из теней на стоянке. – Матвей, пригаси свет, аккумулятор посадишь.

И стало ясно, что стрелять сегодня не потребуется. Значит, еще окончательно не решено, сомневаются, надеются, верят. Пусть ругань, скандал, угрозы, но к этому они привыкли за последние несколько недель. Это пускай, сколько угодно.

Вперед вышел обычный человек, бывший в той, еще до Одержания, жизни, каким-нибудь офисным работником. А сейчас народная дружина, машина с пятью молодчиками и дезинфекция.

Владимир придержал профессора, чтобы тот не переигрывал с волной гнева, и задвинул его за спину. Опасный момент тот снял, и на этом спасибо.

— Мы уже говорили, что у нас научная станция, и постановления совета нас не касаются, — сиплым голосом сказал Владимир. – Программа исследования согласована с Институтом.

Обычный человек покивал и что-то прикидывал, осматриваясь вокруг. Крепкий дом, стойло, сарай, и темнеющая ограда с колючей проволокой.

— Нет никакого Института, они все Одержимые, — ответил обычный человек, зябко потирая обычные руки. – Я бы сжег здесь все к чертовой матери, да и дело с концом. Вы что, не понимаете, что всех Одержимых надо уничтожить Это единственный шанс к спасению!

— Варвар! Убийца! Они живые, есть способ вернуть…. – вырвался вперед профессор.

— Ладно, уезжаем, — махнул рукой человек. – Сейчас каждый нормальный человек на счету, и совет попросил без применения силы, а то бы я…

Захлопали двери, взвизгнули шины, и по дороге в сторону города заплясали огни фар. Обычные люди уехали.

Профессор сел на крыльцо, и сразу стал похож на обиженного цыпленка.

— Черт, теперь не засну, — сказал профессор. – Как думаешь, надолго мы их отвадили

— Неделя, может две, — пожал плечами Владимир. – Они уверены, что если уничтожить много Одержимых, вроде как критическую массу, то какая-то часть оставшихся из них станет обычными людьми. И все станет как раньше.

— А ты, Володь, веришь в это – с испугом спросил профессор.

— Пойду спать, голова что-то болит, — ответил Владимир, нажимая на спуск и слушая щелчок послушного механизма.

Дробовик не был заряжен.

***

Затявкала где-то собака, и Даниил притих, выжидая. Тишина, только луна светит, да комары от голода поют. Вроде и не разбойник какой, а все одно неловкость, в темноте идти.

Монахи жили в просевшей длинной деревянной избе, на отшибе подворья. И отдельно, сбоку, торчала низкая изба-келья. Он подергал дверь, проверяя пудовый замок из черного железа. И ведь не поскупились, потратились на запор, словно заложник княжий, а не инок тут. Даниил зажег огарок свечи, поднося поближе к двери. Сквозь небольшое окошечко, только плошку если просунуть, ни зги не было видно. Да и есть ли там кто живой Может, зря он за настоятелем следил, а здесь только воск да пергамент лежат, от искушения и татей случайных

Но заворочался, зашевелился в темноте кельи кто-то, вроде горлом заперхал.

— Эй, отзовись, коли живой… Это ты рисовал Лик-то угольком Да не бойся, я мастер Даниил, рисовальщик. Кто учил тебя Феофил грек Или Прокопий Владимирский Дар у тебя! Может, ко мне в артель пойдешь Чего тебе в келье прозябать, радость людям нести будешь, красоту. Чего молчишь Себе равным сделаю, а

Дверь заскрипела, словно навалились на нее изнутри, и в окошечко прильнул лицом человек. Да только человек ли Даниил отпрянул и перекрестился, крепко сжимая крест на груди.

Бельмы слепые, лицо серое, что побелка твоя. Словно и не человек, а нечистный из преисподней вылез, людей добрых пужать. Но страшнее всего была улыбка на устах этого бедолаги. Счастливая и успокоительная, словно он всю радость мира познал. Как на Лике Господнем, что в церкви, один в один.

***

Внутри загона пахло дерьмом и крепким потом. Каждый день они с профессором смывали загаженные полы, и все равно, к вечеру Одержимые загаживали все без разбору. Полы, стены, друг друга…

Немногим больше месяца назад, в один миг, большая часть людей на земле впала в некое подобие ступора, вроде тяжелой формы аутизма. Они перестали реагировать на внешние раздражители и ничего не понимали, превратившись в подобие послушных кукол. Что хочешь, то и делай с ними.

Первым делом Владимир вымыл из шланга полы в загоне, смывая нечистоты. Четверо Одержимых не обращали внимания, продолжая лопотать какую-то бессмысленную чушь. Поток бессвязных слов и обрывки предложений. Потом зашел в отдельную комнату, оббитую пластиком, чтобы легче мыть.

— Привет, — сказал он, проверяя кормушку и поилку. – На улице бабье лето, листья желтые везде.

Он всегда разговаривал с женой, когда проверял ее загон. Никакого смысла, но это стало привычкой за прошедшие недели. Молчать было еще невыносимее.

— Достигнуто соглашение… Циклон над Атлантикой… Проблема выброса парниковых… Сыр протух…

Жена скороговоркой и без остановки выстреливала словами, и возникало ощущение, что они беседуют.

— Профессор что-то придумал, — доливая воды, сообщил ей Владимир. – Считает круглые сутки, похудел даже.

Потом поправил на ней лямку комбинезона, с большим вырезом снизу, чтобы не испачкалась. Посидел еще немного, и вышел на улицу, глубоко вздохнув свежего воздуха. Теперь надо было идти к профессору в лабораторию, так они называли крепкий сарай с зеленой крышей, стоящий особняком. Очередная серия экспериментов.

***

Иван погрузил на телегу пожитки, мешок с красками. Отдельно уложил грамоты и писчие, чтобы не помялись. И проверил переднее левое колесо. Что-то его перекосило, как бы не соскочило по распутной дороге. Сказать бы мастеру, да только странный он какой-то последние дни, не нарваться бы на слово грубое, или оплеуху. И чего он в церкви застыл, как истукан каменный Стоит и смотрит на Лик, что в первый раз будто. Чудной, одно слово.

Настоятель стоял неподалеку, поглядывая на церковь. Из дверей вышел Даниил и быстро пошел к телеге, склонив голову.

— Проверял, как подсыхает, — подходя к настоятелю и смотря в сторону, сказал Даниил.

— Видел, небось, инока – спросил настоятель.

— Не удержался, — кивнул Даниил.

— Обет он дал, заточить себя в келью, на воду и хлеб, слепой от рождения, — вздохнул настоятель. – Душу свою от земного хотел освободить и Божеское впустить. Мол, пока мирское не забудет, Бог в него войти не может. А год назад знак был на небе, Лик Господа явился. Инок рисовать начал. Чудо!

— Чудо, верно. Бывай, — кивнул Даниил, усаживаясь в телегу. – Иван, поехали отсель, чего ты вошкаешся там

Когда проезжали распутьте-развилку двух дорог, колесо отвалилось, и телега с треском уткнулась в грязь. Кувшины с краской упали в лужу, окрашивая мутную воду яркими разводами. Красный, голубой, желтый…

Даниил поднял пустой кувшин, с грязной водой на дне. Потом зачерпнул разноцветной жижи, и снова вылил на землю. Иван смотрел на странного мастера, испуганно прижимая к себе котомку со снедью. Даниил еще несколько раз зачерпывал грязь, а потом снова выливал ее и вновь заполнял раскрашенной водой. Потом он засмеялся, хлопнул себя по ногам, и пошел назад, в сторону монастыря, повторяя едва слышно одно и то же.

— Богу некуда входить! Место уже занято!

— Мне чего Куда теперь – испуганно спросил Иван вслед, поднимая выпавшее колесо из травы.

***

Владимир лежал с закрытыми глазами и слушал шум метронома. Монотонный стук расслаблял, против воли хотелось спать. На соседней кушетке лежал один из Одержимых, в такой же шапке из датчиков, с тянущимися к навороченному электроэнцефалографу проводами.

— На сегодня все, можно уводить подопечного, — сказал профессор, выключая прибор.

— Это все безнадежно – спросил Владимир, снимая с головы провода и резинки.

Профессор молчал, щелкая кнопками и что-то переключая.

— Шансов нет – напрямик спросил Владимир.

— У них в мозгу идет какой-то бешеный процесс, — ответил профессор, устало откидываясь в кресле.- Причем ритмы у всех Одержимых синхронизированы, в отличие от меня и вас. Они словно объединены в одну сеть или над-личность. Высший разум, если так можно сказать. Их мозг занят какой-то задачей. Может, создают новую вселенную. Или повторяют таблицу умножения. Я не знаю… А здесь, в теле, только остались животные потребности. Есть, спасть, срать… Извини за прямоту. Это нельзя обратить.

— Значит, Аня так и останется лопочущей идиоткой – спросил Владимир.- Навсегда…

— Прости, — сказал профессор. – Я ничего не могу сделать. Но надо верить, слышишь меня Пусть даже и в чудо!

— Или в дезинфекцию… — грустно усмехнулся Владимир, срывая провода и поднимаясь с кровати.

Профессор молчал.

***

Патроны россыпью лежали в верхнем ящике стола. Владимир не глядя взял пригоршню, засунул в карман брюк, подхватил стоящий в углу дробовик, и пошел в загон.

Автор: Роман Арилин

Источник