Истории из жизни реальных людей
Поиск истины важнее, чем обладание истиной.
Альберт Эйнштейн
Глава 1
Лев Николаевич Толстой покинул своё родовое имение, подобно тому, как Бог покинул мир в двадцатом веке. Октябрьское утро было довольно прохладным, в пять часов утра ещё не всходило солнце. Казалось, что оно уже никогда не взойдёт. Когда Толстой ехал в пролётке вместе с Маковицким, писатель глядел из окна на печально увядающую природу, на одиноко угасающий христианский мир, ещё по великой случайности существующий эти 1910 лет. Он представил, как в осеннем лесу на почти голом дереве колышется на ветру последний жёлтый лист, как усиленно пытается удержаться он за пустые надежды. Задумчиво и безотрадно делалось в душе писателя, который ещё не знал, что навсегда покинул не только родную Ясную Поляну, но и свою бессмертную жизнь. Маковицкий смотрел на Толстого и искренне хотел узнать, что происходит с ним в данный момент. Но всё больше вглядываясь в его серо-голубые глаза, Маковицкий осознавал, что понять Толстого сейчас – такая же непостижимая задача, как решить вопрос тайны существовании смысла жизни.
Приехав на железнодорожную станцию, роковой поезд пришлось ждать ещё полтора часа. Пока ожидали, взошло позднее октябрьское солнце. Лев Толстой посматривал на осеннее светило, уже слабо греющее мир своими безучастными лучами. Писатель не знал, что будет дальше в его жизни, ведь завтрашний день сам о себе позаботится… Он начал беспокоиться и невольно думал: «Я ухожу из мирской жизни, чтобы последние свои дни жить в тиши и уединении…». Когда тот самый поезд приехал на станцию и Толстой начал заходить в него, он прошептал вполголоса: «Я буду жить, как Ты того хотел».
Вагон был самый тесный, плохой и неудобный из всех, которые только можно найти в необъятной России – об ином Лев Николаевич даже и мечтать не смел. Он считал, что здесь было очень душевно, приятно и поучительно. Во время поездки множество людей узнали Толстого и желали говорить с ним, дабы хотя бы приблизиться к пониманию истины нашего мироздания:
– Лев Николаевич! Вы совершили бегство из рая, так ведь
Толстой глубокомысленно молчал и не знал, что ответить на это меткое замечание, но подумав, сказал:
– Безнравственны выдумки о рае и аде, обесценивающие значение доброй земной жизни…
Но тут в разговор вмешался последователь Иоанна Кронштадтского, ненавидевший Толстого:
– Самозванец-богослов! Нарядился в одежду мужика, чтобы вдоволь насмехаться над истиной Христа, чтобы удобнее излить свой еретический яд в праведные души простых людей! – сказав это, последователь ушёл после своего монолога.
Через мгновение другой попутчик ещё более зверски добавил:
– Теперь ты предан анафеме и пойдёшь по смерти в вечное мучение и издохнешь, как собака… Анафема ты, старый чёрт, проклят будь!
Те, кто ещё любил Толстого, взяли сказавшего эти клевещущие слова и отвели в соседний вагон.
Льву Николаевичу стало горько и больно от этих слов, едких и острых, как разбитое стекло. Он безутешно встал и отошёл на переднюю площадку. Толстой устремил свой взор на широкую русскую равнину, где не было ни единой души. Он вспомнил про последний жёлтый лист и надеялся, что он ещё держится за тоскливые ветви призрачных надежд. Толстой заплакал.
– Я хотел только лишь быть в мире со всеми, чтобы каждое сердце человеческое ощутило царство Божие. Ведь мы все равны: на всех светит одно солнце, на всех падает дождь, я люблю всех людей – это и есть один единственный непреложный закон, самим Богом написанный в душах людей. Учение Христа должно уничтожать зло мира, делать так, чтобы все люди любили друг друга и вследствие этого поступали с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними. Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого-либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь не нравятся эти мои верования, я так же мало могу их изменить, как своё тело.
– Но ведь ты отвергаешь Бога во святой троице, отрицаешь господа Иисуса Христа, Богочеловека, отвергаешь таинства и церковь православную, поэтому тебя и ненавидят, сын мой, – прошептал неожиданно Толстому какой-то тихий голос.
Он обернулся и увидел в хитоне с розовым отливом Иисуса Христа, Спасителя мира и всего человечества. Лев Толстой остолбенел, стоял ошеломлённый. Он не мог поверить, что перед ним тот самый, в воскресение и божественность которого ни при каких обстоятельствах не желал верить. Толстой не успел вымолвить ни единого слова. Иисус сказал:
– Теперь поезжай в Оптину Пустынь, примирись с церковью православной, вложи меч непротивления в ножны добра и любви.
Иисус рассеялся как дым, обратился в ничто прямо перед глазами Льва Николаевича Толстого, всю жизнь пытавшегося понять всё разумом, не верящего ни в какие чудеса, теперь он стал Апостолом Фомой, увидевшим всё своими глазами.
– Но как… Он здесь, рядом со мной Почему именно я – упал на колени Толстой от религиозного потрясения, от удара молнии истины.
Маковицкий прибежал, когда услышал какой-то удар на передней площадке. Он изумился тому, что увидел и быстро поставил Льва Николаевича на ноги. Толстой еле дышал, он едва произнёс:
– Мы едем в Оптину Пустынь…
Когда они сели в своё купе, на передней площадке зашипел змеиный язык.
Глава 2.
Маковицкий был поражён мыслью Толстого: «Означало ли это, что граф хочет примириться с церковью», – тихонько думал он.
Послушно исполнив поручение Льва Николаевича, они вдвоём вышли возле Оптиной Пустыни. Толстой шёл по каменистой дороге с поникшей головою, будто он агнец Божий и шёл на заклание. Бесчисленное количество раз прокручивал в голове разговор с Мессией, вспоминал то, как он выглядит и всё равно не мог поверить, хотя усиленно пытался это сделать. Казалось, что Лев Николаевич сосчитал уже все камни на дороге, но их всё равно было меньше, чем боли и страха в душе человека, всю жизнь ошибавшегося и заблуждавшегося. Оптина Пустынь была перед его глазами, обитель суеверия и грубого колдовства явились перед ним. Он был отлучён от церкви, предан анафеме и не имел права заходить на территорию монастыря. Толстой долго бродил возле скита, дважды останавливался у калитки возле старца, с которым он мог бы примириться, и решился потянуть руки к святыне… Но тут случилось необъяснимое и столь таинственное, чего не смог бы объяснить ни один уважающий себя богослов, снова тот самый тихий голос послышался Льву Николаевичу, он положил руки врозь и развернулся. Перед ним снова стоял Иисус Христос в белом хитоне с розовым отливом, он сказал:
– Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником, – Христос замолчал.
Толстой наизусть знал эти стихи из Евангелия от Луки, и он начал догадываться, что хочет сказать ему Мессия. Иисус Христос сказал, пристально глядя на Льва Николаевича:
– Всё ли ты сделал, чтобы быть учеником моим, сын мой
– Я… Ушёл из дома, покинул родовое имение, оставил жену мою, детей, я всех оставил ради Тебя, Учитель… Пожалуйста, – тут Толстой упал на свои разбитые колени, – пожалуйста, скажи мне, Учитель, что мне ещё нужно сделать, чтобы стать твоим учеником, чтобы заслужить твою любовь Любовь самого лучшего и прекрасного человека, когда-либо существовавшего на этой земле… – проговорил со слезами на глазах великий писатель.
– А жизнь свою возненавидел ты, отдал ли жизнь свою, подобно мне, как сказано в Писании
И тут Толстой разгадал загадку всей своей жизни, постиг и уяснил истину, до которой его разум не мог добраться сам, глаза открылись, и он всё увидел, всё осознал. Иисус Христос исчезнул бесследно, как и ранее в поезде. Лев Николаевич встал и подбежал к Маковицкому и выговорил ему всё, что лежало на душе:
– Я знаю, что всем, и мне с ними вместе, нет другого спасения, как исполнять те заповеди Христа, которые дают высшее доступное моему пониманию благо всего человечества. Больше ли у меня будет неприятностей, раньше ли я умру, исполняя учение Христа, мне не страшно. Я умру так же, как и все, так же, как и не исполняющие учения; но моя жизнь и смерть будут иметь смысл и для меня и для всех. Моя жизнь и смерть будут служить спасению и жизни всех, – чистосердечно, положа руку на сердце закончил Лев Толстой.
Вид писателя был торжествующий, словно он сейчас выполнял предписания Божьи, исполнял то, что было завещано всеми пророками. Он просветлённый отправился обратно на железнодорожную станцию, не дожидаясь Маковицкого. Семейный доктор стоял в изумлении. Он не мог разгадать, зачем граф сначала разговаривал сам с собой около Оптиной Пустыни, а затем подбежал и выпалил ему все эти религиозно-философские мысли. Когда Маковицкий смотрел на графа, ему показалось, что он болен. Собравшись идти обратно, он обернулся и посмотрел на Оптину Пустынь. Ему послышалось шипение змеи.
Глава 3.
– Куда мы теперь, Лев Николаевич – поинтересовался семейный доктор.
– Мы поедем, не зная куда, – ответил Толстой с гордым видом, совершенно уверенный в своих словах.
По воспоминаниям участников этого путешествия, конечной точки маршрута не было, словно как и сама жизнь без веры в Бога не имеет цели. Но для Льва Николаевича цель была, но он никому не хотел о ней говорить. Толстой сидел в своём купе, где был холодный и апатичный воздух, в котором словно витали злословия и оскорбления личности писателя, равнодушные и безразличные к его судьбе. Но он сам был высоким солнцем и согревал свою единственную жизнь самостоятельно. Маковицкий подошёл к графу и потрогал его лоб: тот был горячий, словно раскалённый уголь, (или ему так показалось) огненная кровь в жилах Толстого была готова вырваться наружу, чтобы сделать всех людей братьями, дабы исполнилось пророчество.
Маковицкий решил сойти на ближайшей станции: у Льва Николаевича начался неприятный озноб и поднялась высокая температура. Они вдвоём вышли на той самой станции Астапово, куда и направлялся Толстой, ничего никому не сказав.
Стоя на улице, Лев Николаевич огляделся вокруг, чтобы найти Иисуса, но он не мог больше видеть его. Со всех сторон находилась Россия, родина Толстого, но важнее всего была не Россия, а мир, окружающий его, люди рядом с ним, которых нужно любить всеми силами. Ведь есть не только Россия, но и другие страны, различие между которыми приказал не делать Иисус, а любить людей не только своего народа, но и других. Графу пришло в голову, что священники православные тоже добрые, что они друзья его родные, ведь все служат одному Христу, каждый по-разному, но ведь он единый для всех нас, и стало быть, прав Мессия, прав Христос, открывший истину словами: «Царство Божие внутри вас». И тогда Толстой подумал: «Надо было зайти мне в Оптину Пустынь… Но теперь поздно. И что же мне помешало»
Толстого поместили в комнате местного начальника, где он и провёл последние семь дней своей жизни, именно за столько ветхозаветный Бог создал мир и целую вселенную.
Было 7 ноября, когда силы начали покидать Льва Николаевича. Жизнь телесная уходила, приходила жизнь вечная и возмездие здесь и везде. Толстой делал величайшее усилие, стоя на крою гроба, чтобы не жаждать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни. Маковицкий предложил морфий, дабы облегчить страдания, но Толстой не принял его. Когда время было на исходе, когда был близок час расплаты, у Льва Николаевича сорвалось с языка:
– Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил – прокричал граф со слезами на глазах.
– Я не оставлял тебя, сын мой, – проговорил кротко и со смирением Иисус Христос в хитоне с розовым отливом, – только зачем ты приехал сюда в Астапово
– Боже мой, так ведь Ты мне так сказал! Я исполняю твоё учение, как и сказал, я возненавидел свою жизнь ради тебя… – еле проговаривал свои последние слова Лев Толстой.
– О, сын мой… Это был не я, это змей искуситель искушал веру твою во Христа.
– Но ведь искушения было три в Евангелии… А тот являлся ко мне только два раза, – вспоминал Евангелие Толстой.
– Всё верно, граф, – зашипел вдруг змеиный язык из уст Иисуса Христа, – я третий… Ты писал, что не считаешь меня несомненно на все времена истиной и добавлял, что если узнаешь настоящую истину, то тут же примешь её. Так вот, ты был прав…
Лев Николаевич Толстой скончался. Было 7 ноября 6:05 утра. Последний жёлтый лист в голом лесу покинул тоскливые ветви.