Он бегал по улицам и всем в глаза заглядывал, и бороду топорщил безумно, и в позы вставал, как на портрете, — а его не узнают, вот какие дела.
Один умный юноша подбежал, автограф спросил, сказал, что хочет себе клочок русской души на память от легенды отщипнуть. Тот, польщённый, расписался на салфеточке, а юноша ту салфеточку повертел так и этак, плечами пожал, да и выкинул. Так вы, говорит, не Достоевский, а что ж тогда мозги мне пудрите
Салтыков, который Щедрин, аж крякнул от сложной смеси обуявших его чувств и пошёл дальше по России-матушке бродить. Бродил, бродил, да и забродил наконец. Посмотрел туда, посмотрел сюда. И правда, за сто лет ничего не изменилось. Разве что похуже чуток стало.
Прошёлся ещё разок по базарной площади, порисовался. И так всем подмигивал, и этак бороду поглаживал, и даже на гуслях поиграл с хитрой усмешечкой — ан нет до него дела никому. Так и пошёл Салтыков-Щедрин домой, печально воздыхая. Авось, подумал, ещё через сто лет разбудят.