Истории из жизни реальных людей
Критик сидел в кресле, обитым алым шёлком, который ниспадал красным водопадом бахромы с громоздких подлокотников и объёмного сиденья. Он любил это кресло – проваливаясь в него каждый раз, садясь за работу, он погружался в мир дивный, неожиданный и, порой, даже пугающий. И пусть его коллегам казался чересчур аляповатым и вульгарным этот багровый рабочий кабинет, Критик восторгался кровавой виньеткой, появляющейся вокруг брильянтового блеска экрана новомодного ноутбука, на котором мелькали чужие строки чужих произведений.
Он находил фантастическим то, как они становились всё более и более узнаваемыми и родными по мере того, как Автор провожал его по волнам шрифта. И тем более удивительным был контраст между первым прочтением, когда ты будто слепой, следуешь за нитью рассказа, крепко ухватив её нежную текстуру, вздрагивая от каждого катышка и немея в ужасе, лишь она становилась тоньше, и вторым прочтением. Теперь уже не Критик полз на голос Автора, а сам грозно вышагивал, сверкая молниями из небесно-голубых глаз, заглядывая в каждую щель между половицами повествования. Никакая мелочь не ускользала от посыльных его внимания, которые разбегались по всему тексту, заглядывая под каждый слог и, исследовав примерно половину вверенной им территории, закутывались в деепричастные обороты, отдыхая у костра кульминации, пока Критик отходил на кухню заварить себе в крошечной кружке кофе с виски. Хотя, учитывая размер тары, виски там было куда больше, чем пряного американо.
Когда тело Критика вновь погрузилось в манящую мягкость кресла, длинные тонкие пальцы привычным движением выудили из картонной темницы тонкую бледную пленницу и ловко установили её на высокий пьедестал из слоновой кости. Через несколько секунд другая пленница – короткостриженная брюнетка, всю свою жизнь наблюдающая за мельчанием своей некогда большой семьи, была бесцеремонно извлечена из своей скромной обители. Вскоре обе девушки стали огненно-рыжими и Критик, вдохнув дым от тонкой сигареты через мундштук, выпустил пару вьющихся серых колец и отвернулся к болезненно-белоснежному свету экрана. Ему казалась, что за неимением наблюдателя, его творения просто застынут в воздухе, подёргиваясь в такт размеренному дыханию их создателя.
Оставшись без чуткого взора со стороны, сизый дым, постепенно теряя свою оригинальную форму, медленно скользил к потолку по лучам лунного света. Там, смешиваясь со свежими свидетельствами того, как Критик травил себя табачными смолами, он клубился, достигал, наконец, тёмного потолка и застывал, изредка подрагивая вместе с пойманными в его тонкую паутину крючковатыми тенями заоконного мира.
И несчастные рыжие пленницы, и неуловимая сеть табачного дыма, и тёмная, кроваво-красная комната с манящим креслом и массивным дубовым столом с резными ножками, и кажущаяся на его фоне особенно крохотной чашка давно вызубрили ритуалы Критика, повторяющиеся каждый вечер с тех пор, как тот впервые открыл для себя притягательный мир новых авторов.
Он поджимал под себя ноги с острыми коленками, на которых остались следы детских баталий между велосипедом, разрывавшим плотную ткань ветра, и заасфальтированным склоном, выпрыгнувшим из-за трамплина дворовой дорожки, и застывал, изучая глазами текст Автора. Эта бетонная неподвижность, прерываемая лишь для того, чтобы подержать сизую завесу в комнате, и сам её виновник – дым, изредка выпускаемый тонкими губами, преображали Критика. Он казался причудливым строением, внутри которого кипела жизнь, и результат её был столь важен, что виделось невозможным представить, как непосвящённый в суть её заглянет в щелку почти мраморного здания и тут же отпрянет, побежит, споткнётся и упадёт, не в силах ни подняться, ни остановить слёзы, растворяющиеся в чёрной почве и объединяющие в себе в одно и то же время и нестерпимую боль, и неконтролируемый восторг этой раскрытой тайны работы, творившейся за стенами фабрики Критика.
Вместе с тем, как её стены озарил лунный свет экрана, к двери, закрывавшейся, для надёжности, массивным замком, единственным способом открыть который был ключ, направился человек. Неизвестно откуда он брёл и сколько уже на пути его встретилось таких фабрик, о размерах которых можно было угадать издалека по громадным трубам над ними; домишках, войти в которые не составляло труда, стоило только взять ключик поменьше; комнат, чья дверь и вовсе не закрывалась для него. Чем более грозным было строение, чем дальше разносился тихими волнами гул его работы, тем сложнее человеку было проникнуть в него.
Автор подошёл к двери и Критику наконец удалось рассмотреть человека, возомнившего себя способным понять тайну сложнейшей конструкции души Критика. Уже то, как он подошёл к двери – прямо, не пытаясь подкрасться из-за угла, думая найти водосточную трубу или лестницу, нарочно поставленную так, чтобы лишь он её обнаружил; не пряча за спиной грубую арматуру, собираясь пойти напролом за неимением более мягких способов. Нет. Этот Автор и думать не мог о таком – он знал правила и не думал их нарушать. Из внутреннего кармана пиджака мозолистые руки творца достали связку ключей.
Он знал каждый из них наизусть – каждый выступ, каждая зазубринка, каждый цветок на полотне выгравированного узора были результатом его многодневной работы. В необъятном арсенале Автора звенели ключи печальные, глубокие, ключи истинной драмы и личной трагедии, ключи, открывавшие обыкновенно двери, за которыми стоял читатель с бирюзовой слезой на щеке. Он любил их особенно, ибо знал в точности, как они действуют – стоило только коснуться одному из таких ключей замочной скважины, как по всему помещению эхом прокатывался вой, вгрызающийся в грудь каждому, кто его слышал и заражающий необъятной тоской, которая гложет изнутри и не оставляет ни проблеска надежды на положительный исход. Всё здание на мгновение замирало, задерживая дыхание, а затем сотрясалось до основания, до дребезжания стёкол, роняя о кафельный пол хрупкие предметы, покрывавшие его блестящим ковром осколков. По началу тонкие, а затем похожие на разломы после страшного землетрясения, трещины покрывали стены и здание наконец рушилось, многократно усиливая вой, разносившийся теперь по всей округе.
Именно такой ключ подготовил Автор для Критика. Он аккуратно протёр его, переложил несколько раз из руки в руку и, наконец удостоверившись в абсолютной его идеальности, вставил в замок.
Колёсико мыши последний раз совершило оборот и упёрлось в комментарии. Глаза Критика замерли, он откинулся на спинку кресла и затянулся. Отличительной его чертой, которой он, к слову, в тайне гордился больше, чем следовало, и не упускал случая её упомянуть, было всеобъемлющее понимание того, что хотел донести писатель. Тем более смертоносными были рецензии, описывающие полную несостоятельность рассказчика в формулировании своих мыслей.
Критик оглянулся на призрачную фигуру Автора, растворяющуюся в бордовом полумраке. Фабрика Критика работала как часы, непоколебимая, охраняющая всё также тайны своей работы. Ночной гость и его ключ исчезли без следа из её окрестностей. Критик некоторое время прокручивал в голове рассказ, приводя в порядок мысли и выстраивая цепочку рассуждений, которую следовало донести до Автора.
Он теперь ясно видел схему рассказа: будто голограмма, она витала перед ним в воздухе, разделённая на сферы и опутанная нитью сюжета. Изредка в голубоватых шарах вспыхивали повороты событий, реплики персонажей, описания мест и людей. Поверх иллюзии Критик методично накладывал своё мнение, мысленно формируя основу будущей рецензии, не жалея ни Автора, ни его многострадальное творение.
Наконец, Критик убрал руки от клавиатуры, отряхнул случайный пепел с колен, со вздохом поднялся и абсолютно довольный собой ушёл спать.
На голубом экране ноутбука в качестве первого комментария к рассказу от великого и ужасного Критика значилось всего одно слово: «Говно».
Автор: ivan