Истории из жизни реальных людей
…По субботам матушка печет хлеб. Обычный, пшеничный, белый. Дрожжи варит сама. В огороде, чуть в стороне от темно-зеленых кустов помидоров, по сетке из железной проволоки буйно вьется над забором хмель. Сплетается в сплошную войлок — кошму, выбрасывает в стороны липкие, жадные усики. Цепляется за все, к чему дотянется, и неукротимо тянется к солнцу. Когда он отцветет и вызреет, матушка обрывает чешуйчатые шишки и долго колдует над ними у газовой плиты. Дом, двор, все живое и неживое пропитывается острым запахом варева. Крепким до одури, до боли в висках, до зелени в глазах и головокружения. Затем все сваренное сушится, ссыпается в полотняную торбочку и на гвоздичек, в кладовку, к побеленной стенке, где уже висят на случай войны или голода мешочки с сахаром: на год дрожжей хватит, лишь бы не отсырели. Рядом висит простой хмель, сушенный. Никто его не тронет кроме хозяйки, даже мыши разбегаются в стороны, не любят они хмель и дрожжи воровать.
Просеет муку, быстро шлепает руками по желтым бокам сита, ссыплет ее в большой тазик, месит тесто, подкладывает в него опару, ставит в тепло. Ночью просыпается несколько раз: не дай бог остынет квашня и не выйдет тесто. Зевает от недосыпа, перемешивает, подбирает выпирающие края разбухшего месива назад в тазик, а оно упрямо старается вылезти из посуды, свисает мягкими теплыми потоками на подстеленную простыню, попыхивают маленькими вулканчиками пузырьков как живое, хлюпает и дышит, бродит пахучим хмелем в теплой ночи.
Утром матушка довольна, сияет улыбкой: выстоялось тесто. А дальше все идет по давно проторенному пути: вытопленная печь переливает на поду сизыми угольками, пахнет сажей и легким угаром. Ждет смазанные смальцем конфорки с тестом.
Высадить хлеб наука не хитрая: раз, два и семь глубоких прямоугольников уже в печи. Семь, потому что как раз хватит хлеба на неделю, буханка в день и шесть человек сыты. Да и печь больше не вместит…
Дальше начинается ожидание. Но оно стоит того. А пока, подушки на кровати сдвигаются в углы, на покрывало стелется чистейшая простыня, рядом лежат большие, вышитые лиловыми нитками рушники. Узор на них простой, по краям каемочка в крестик, а внутрь влетели голуби и петушки. Петушки, как им и положено, вышиты в отдельности, наверное, чтобы не передрались. А голубкИ парами. И всегда целуются клювиками. А между птицами — цветы. Разные, большие и маленькие. Матушка долгими зимними вечерами смотрит телевизор и терпеливо вышивает рушники цветными нитками, больше любит лиловые и сиреневые. Вышивает так, как учила ее бабушка. Дивные цветы, такие в степи Казахстана не растут. Наверное, это память, что живет с переселенцами из теплой Малороссии, той, где аисты у печных труб живут, а под окнами растут цветы. Растянет матушка полотно в кружочке, который достался ей от мамы и вышивает. Гурток можно бы давно сменить, но матушке он дорог. На нем вышивала рушники ее мама, которую она почти не помнит: рано померла, совсем молодой. Кружочек большой, сплетен из веток ракиты, говорят что его сделал дед Иван, померший давным-давно. Все умел делать дед. Мял кожи, шил тулупы и дубил из той же ракитой. Катал на семью валенки, расшивал их полосками кожи, а бабуля выводила на жестких голенищах простенькие нитяные узоры. Это она научила матушку вышивать и печь хлебы.
Печь простая, обычная. Русская, с лежанкой, осталась в старой землянке, что построили матушке за три дня всем миром, когда батько выдал ее замуж. Теперь землянка опустела, сама по себе доживает свой век, а семья уехала в соседний совхоз. В новых домах никто не хочет лОжить большие печи, поэтому приходится приспосабливаться, снимать большие кружки с чугунной плиты, иначе хлеб не вынуть.
Печное нутро пахнет прогоревшими угольками, пышет горячим сухим жаром, еще не остыло. Буханки в ней как стожки коричневатого сена, тонкие снизу и развесистые, мягкие и пышные вверх. Царапают краями плиту, матушка хмурится; жалко мять корочку, но иногда приходится.
В дом приходит время хлеба. Буханки торжественно выстраиваются на кровати и накрываются рушниками. Остывают, доходят до своего безумно чудесного вкуса, благоухая изумительным, ни с чем несравнимым ароматом…
Боже ж мой, как хочется сразу надломит румяную корочку! Но лучше этого не делать: горячий хлеб еще тяжелый, наешься — может живот заболеть. Нужно набраться терпения и ждать пока он отдышится от жара и потеплеет. Тогда нажмешь на него рукой, а он сожмется и распрямится, как ни в чем не бывало, бодренько так, стоит.
На часок, как бы невзначай, забегают соседки. Усаживаются у теплой печи, разговоры ведут, на кровать, где хлебы томятся, поглядывают. Матушка не выдерживает, снимает рушники. И все вместе любуются на ее богатство. Потом прижимает к груди теплый хлеб и режет на куски, корочка хрустит, золотыми чешуйками и крохами осыпается.
— Натэ, бабы! Куштуйтэ и диткам своим дайтэ.
Тетка Палага отламывает кусочек, кладет в рот, прикрывает глаза.
— Ох, Танька! Як ты такий хлиб пэчешь Ни в кого такого нэма! Я, як нэ стараюсь, а у тэбэ лучше выходэ.
А тетя Кульширан смеется, смуглая, красивая казашка, ямочки на румяных щеках. Кушает хлебушек и молочком запивает.
Ешьте, ешьте люди добрые, куштуйтэ. На здоровье. Хлеба на всех хватит, вон какие буханки на кровати разлеглись. Лишь бы мука была и хмель.
А хмель вырастет сам, только поливай его. Любит он жаркое солнышко, вьется, тянется к нему по забору, по проволоке, по жердинкам. Хмель и солнце – это одно, вместе живут, как счастливая пара, которой улыбнулась в долгой жизни тихая и неприметная любовь.
С зерном мужики робят, пашут, сеют. Нравится им или нет, а надо, хотя — дело привычное. Но больше всего они любят ездить на мельницу. Скучкуются, нагрузят грузовичок мешками с зерном и едут в соседний совхоз. Своей мельницы нет, а может и к лучшему. Уезжают надолго, хотя и недалеко, километров полста. Дня на три, самое малое. А как вернутся, бабы всплескивают руками, не знают, кого вперед стаскивать с кузова, пьяных мужей или мешки с мукой.
Потом пекут хлебы. Иногда поставят в бидоне бражку, выгонят самогонку. Позовут гостей, выпьют, закусят, чем бог послал, накормят детишек, подоят в вечер коров. Вернутся к столу, где гомонят подвыпившие уже мужики. Плеснут себе по капельке на донышки граненых стаканчиков самогоночки, хлебнут и долго смешно морщатся, отдышаться не могут. Довольные мужики ржут конями. А их жены и матери разрумянятся, набросят на красивые глаза мягкую поволоку, подопрут кулачками мягкие подбородки и затянут в голос песню. Выводят ее под потолок дома, стараются, а на глазах уже слезы: не понять, то ли песня так их жалобит, то ли хмель попался с горчинкою.
— Ой ты хмэлю, хмэлю, хмэлю… Хмэлю зэлэнэнький.
— Дэ ты, хмэлю, зиму зимував… Тай нэ розвивався…
Где, где Странный вопрос. В мешочке, в кладовке он зимует. А сам во дворе вырос, возле забора. Только сейчас его нет, зима в степи. То, что осенью вымерзло и высохло, будылья, давно убрали и спалили, по весне новый хмель из теплой земли вытянется. И будут кружить над ним сердитые шмели и легкие бабочки. А потом, его переварят в дрожжи, и заквасят ими хлеб и свою жизнь. Хотя, это одно и тоже. Хлеб и Жизнь.
Автор: vasiliy.shein